О «хаосе мнимостей» или попытка «гоголизироваться»

( Из опыта прочтения повести Гоголя Н.В «Шинель»).

По словам В.Набокова, «суть человечества иррационально выводится из хаоса мнимостей, которые составляют мир Гоголя» (2, с.126), и необходимо суметь обнаружить «мнимости», т.е. «гоголизироваться» или просто читать и вчитываться, чтобы попытаться постигнуть суть произведения.

 Чтение повести примечательно тем, что  этот процесс невозможно прервать. Это, безусловно,  объясняется сказовой формой повествования, магическим действием, производимым на вас рассказчиком.  Интересно и то, как Гоголь композиционно выстраивает произведение. Обратим внимание: деление на абзацы вызывает некоторое недоумение. Уже в первом абзаце он объединяет размышления «о всякого рода департаментах»  с повествованием о рождении Акакия  Акакиевича, выборе его имени, службе, об издевательствах сослуживцев. Вся жизнь Акакия Акакиевича  кажется рассказанной на одном дыхании, чтобы не дать опомниться читателю, не дать ему проследить логику повествования. Словесные манипуляции ловкого рассказчика создают иллюзию псевдожизни героя. Упоминая точную дату рождения – 23 марта, и даже время  – «против ночи», не говорит о годе рождения. Далее приводит уже совсем не нужные подробности о том, кто стоял по правую руку, а кто по левую от «покойницы матушки». Более того, люди, стоявшие рядом с родильницей имеют фамилии, имена, отчества и даже какие-то характеристики («кум, превосходнейший человек, Иван Иванович Ерошкин, служивший столоначальником в сенате, и кума, жена квартального офицера, женщина редких добродетелей, Арина Семеновна Белобрюшкова») (1, с.4), в то время как о главной героине этой истории известно только, что она «чиновница и очень хорошая женщина», об отце же только и известно, что он Акакий. Поиски имени при рождении – вот, кажется, и все воспитание Акакия Акакиевича. Здесь разрушается привычная схема создания характера героя, когда упоминание о родителях, воспитании играют немаловажную роль. Даже имя, выбранное «по необходимости», ни в коем случае не может служить характеристикой герою, да и «говорящая»  фамилия Башмачкин не говорит, кажется, ни о чем: « Уже по самому имени видно, что она когда-то произошла от башмака; но когда в какое время и каким образом произошла от башмака, ничего этого не известно. И отец, и дед, и даже шурин (как известно, брат жены! чьей?!), и все совершенно Башмачкины ходили в сапогах, переменяя  только раза три в год подметки»(1, с.4). Заканчивается этот большой текстовый период нарочито драматической сценой, в которой герой говорит своему обидчику «проникающими словами», за которыми «звенит» сентиментально-слезливое: «Я брат твой», а многократно повторяющийся союз и усиливает эффект патетики. Во всем этом примерещивается  что-то очень «хлестаковское» в рассказчике.

Следующий отрывок посвящен любимому занятию героя – переписыванию: «Там, в этом переписыванье, ему виделся какой-то свой разнообразный и приятный мир. Наслаждение выражалось на лице его; некоторые буквы были у него фавориты, до которых если он добирался, то был сам не свой: и подсмеивался, и подмигивал, и помогал губами, так что в лице его, казалось, можно было прочесть всякую букву, которое выводило перо его» (1, с.5). Повествование с характерными  поэтическими  инверсиями заканчивается буквально «геморроем». Трогательное описание внешности  героя только начинает возбуждать в читателе жалость, как вдруг глаза его останавливаются на совершенно недопустимом здесь упоминании об отпоротой  стремешке панталон. Не лишенное поэтического обаяния  описание внутреннего мира Акакия Акакиевича  контрастирует с его внешним грубо физиологическим  существованием, которое, «неизвестно откуда взявшись», «лошадиной мордой» помещается вдруг, кажется, на самое плечо читателя. Низкое и высокое соединятся, становится в один ряд: «Даже в те часы  когда совершенно потухает петербургское серое небо и весь чиновный народ наелся и отобедал…»(1, с.8). Одно из самых длинных предложений со множеством деепричастных оборотов и неестественно разросшихся придаточных создает целостную картину какой-то дешевой петербургской чиновничьей жизни с ее беготней, суетой, модными претензиями, вистом, копеечными сухарями, в противовес исключительной жизни героя, которая кажется призрачной, предвосхищая дальнейшее развитие событий.

Сцена, которая разыгрывается у Петровича, замечательна тем, что воображение читателя гипнотизируют вербальные и невербальные трюки  сразу двух фокусников: рассказчика и Петровича. Сначала рассказчик в своей неповторимой манере расписывает Петровича и его жену, и в нашем сознании остается  даже не образ Петровичевой жены, а гвардейские солдаты, которые «заглядывали ей под чепчик, моргнувши (!) усом  и испустивши какой-то особый голос»(1, с.11). В сознании же Акакия Акакиевича ясно запечатлелся образ «одного только генерала с заклеенным бумажкой лицом, находившегося на крышке Петровичевой табакерки»(1, с. 16). Такие «сильные эффекты» нужны,  для того чтобы дальнейшее все более абсурдное повествование представлялось бы, напротив, все более нормальным. Сцена у Петровича есть переломный момент и в судьбе героя, и в читательском восприятии его образа. Если первая часть повести воспринимается больше как «комическая», то вторая, безусловно, как «космическая». Тщетность усилий, затраченных бедным чиновником, для того чтобы погрузиться в  бестолковую, лишенную смысла чиновничью жизнь, доказывает, что он явление другого мира. Слишком велика пропасть, кажущаяся «бесконечной площадью», чтобы он смог ее преодолеть: «Вдали, бог знает где, мелькал огонек в какой-то будке, которая казалась стоявшею на краю света…»(1, с.21) Дух этого «тайного, но подлинного мира» олицетворяет «…робкий маленький чиновник, - призрак, гость из каких-то трагических глубин, который ненароком принял личину мелкого чиновника…» (2, с.123).  После смерти Акакия Акакиевича осталось «очень немного наследства, именно: пучок гусиных перьев, десть белой казенной бумаги, три пары носков, две-три пуговицы, оторвавшиеся от панталон, и уже известный читателю капот»(1, с.32). Такое перечисление всех этих ничтожных мелочей необходимо, видимо, чтобы еще раз подчеркнуть «мнимость» его существования.  «Процесс одевания, которому предается Акакий Акакиевич, шитье и облачение в шинель на самом деле -  его разоблачение… в конце повести его призрак кажется самой осязаемой, самой реальной ипостасью его существа» (2, с.132).  Значительное лицо на страницах повести кажется гораздо менее призрачным, чем главный герой, потому именно, что обладает всеми теми атрибутами жизни, которые вписываются в наши представления о ней. Настораживает только замечание, брошенное рассказчиком, что «так уж на святой Руси все заражено подражанием, всякий дразнит и корчит своего начальника»(1, с.35).  И точно, значительное лицо не имеет никакого собственного лица, у него даже нет имени, и мы не в состоянии увидеть его лица, как не можем разглядеть лица того генерала на Петровичевой табакерке, которое было проткнуто пальцем и заклеено бумажкой. После смерти значительного лица останется, вероятно, более обширное наследство, но и оно будет катастрофически безликим, так что  само существование его – это всего лишь еще одна «мнимость».

 Список использованной литературы:

1.                 Гоголь Н.В. Шинель. Повесть/Послесл. Ю.Манна. – М.,1982.

2.                 Набоков В.В. Лекции по русской литературе/ Пер. с англ.; Предисловие Ив. Толстого. – М., 2001.